Маркетологов
можем больше»
Ушел из жизни наш товарищ, Сурен Торосович Григорян!
Коллеги, друзья!
Ушел из жизни наш товарищ, Сурен Торосович Григорян!
Ему было всего 63 года!
В последние годы он сильно болел, потерял ноги, которые отморозил, будучи в экспедиции после окончания географического факультета МГУ.
Энциклопедические знания, общая высокая культура общения этого поэтически талантливого и очень-очень скромного человека сильно притягивала к себе. С ним хотелось дружить. Несколько лет он жил в Переславле-Залесском. В том же российском городе жил сам на даче. Вот и встречались, и провожали там в последний путь его маму.
Относился он к себе не трепетно, а больше так, ладно, что поделаешь, проживём. Позитив его был потрясающим, начиная от его бесконечно дружелюбной и неделанной улыбки, до интересных историй его географической жизни. Как-то поведал, как сам в одиночку отправился в тайгу ОДИН! Добывать алмазы. И добыл-таки, там-то и повредил себе ноги.
Вечно не богатый, не взыскательный к простым людям, не обращал на себя внимание, не на одежду, не на то, что, имел, как, говорил, бог послал. И в тоже время поэт и ученый.
Сам он все
У него очень интеллигентная и красивая жена и семья! Но с семьёй своей в последние годы не жил, не хотел об этом говорить и сильно любил и гордился своей дочкой. Был и плыл, как его кораблик по жизни будучи и его моряком, и капитаном.
Был верующим человеком и настоящим православным христианином, исповедуя непротивление злу насилием.
Сильно переживал несовершенство и искренне мечтал о совершенстве нашей Родины, как все люди 19 века, не любил бюрократию и был, как сейчас, говорят свободным художником.
И, вот, умер!
Душа его покоится с миром и память о нем останется с нами!
Вот его собственное эссе о своей жизни можно почитать прямо здесь.
Привожу небольшие отрывки из него.
Ну, типа, творческая биография
(по просьбам трудящихся)
Итак, родился в
В 6 лет меня отправили в школу, и там после первых же уроков у меня отшибли умение и желание рисовать навсегда, и надолго – писать. Благодаря этому после 8-го класса сдал экзамены и поступил в физмат школу при ереванском университете. Там первым делом влюбился сразу в двух одноклассниц, что не способствовало изучению математики, зато вызвало необычайное обострение поэтических устремлений. Про одноклассниц не скажу, но учительница литературы меня очень полюбила и ставила за сочинения либо пятерки, либо «ну и ну!», когда я чересчур отклонялся от темы.
Все тщательно обдумать и ничего не сделать! «Все в мире должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел возгордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян…» – сказал мой любимый писатель, Веничка Ерофеев, которого я тогда еще не читал, но мысль эта, неосознанная, видимо, жила во мне всегда. Потом даже стихи у меня стали получаться безглагольные, поскольку никакого действия в них не было, и быть не могло.
Впрочем, некоторые всплески активности тогда еще случались, например, на летних каникулах, когда я работал на очень интересной работе – объездчик пастбища. Тогда была создана большая поэма, посвященная блокнотику, который забыла у меня одноклассница Вера (из числа тех не двух, в которых я влюблен не был).
Тем временем наступила пора определяться с дальнейшей деятельностью после школы. С выбором вуза у меня вариантов не было – только в Москву в МГУ. Оставалось только определиться с факультетом. Выбирая между физическим, математическим, филологическим и философским факультетами, я сдал документы на географический – и успешно провалился.
То есть первые три экзамена я сдал действительно успешно, оставался последний – сочинение, и тут «Остапа понесло»! К сожалению, здесь не было моей доброй школьной учительницы, которая, прочитав мои буйные фантазии, ставила мне «ну и ну!». С другой стороны, учитывая, какое время было, хорошо, на свободе остался. Скучно мне стало писать на тему: «Свободолюбивая лирика Пушкина». И написал я, что был другой поэт, у которого лирика была еще свободолюбивее! Звали его Ба Брюк Бонд, и был он Великим Вождем племени Зюзюмба.
Вернулся домой. Поскольку летнее пастбище уже не функционировало в связи с окончанием очередного лета, устроился на ферму скотником – кормил телят, готовился к экзаменам следующего года, размышлял о смысле жизни и писал грустные стихи.
Нераспустившийся бутон,
Усохший, пожелтелый,
Все ниже пригибает он
Свое больное тело.
Под тусклой лампой тает он,
Зиме же – нет предела.
И вот, земле вверяет он
Свое больное тело.
(1977)
Размышления о смысле жизни даром не прошли, и летом я отправился поступать на факультет психологии. Надо ли говорить, что успешно сдал первые три экзамена, а последний – был сочинение? Нет, я все написал по теме: все про Маяковского, о том, что он – поэт революции. И цитаты все были из Маяковского, из Брюк Бонда – ни строчки! Но надо же было, как учил сам Маяковский, наступить на горло собственной песне и не писать двенадцать с лишним листов, потом переписывать их второпях, понаделав кучу грамматических ошибок!
Однако телята мои к тому времени уже выросли, кормить очередное поколение уже не хотелось, и остался я работать в Москве слесарем по сантехнике и вентиляции на Калининском проспекте, и жил тут же в общежитии.
Для начала ознаменовал новую жизнь стихом, который посвятил приближающейся эпохальной дате, тогда все
Ознаменовав таким образом начало новой жизни, я ее начал, и надо сказать, она не очень соответствовала той жизни, которую должен был бы вести абитуриент, в третий раз готовящийся к поступлению в вуз. Даже очень не соответствовала! Чуть было не написал классическую формулу «Секс – наркотики – рок-н-ролл», но это было бы неправдой. Скорее так: «Вино[1] – женщины[2] – карты[3]», ну и рок-н-ролл[4] тоже.
А стихи, в противовес такому буйству, приобрели, наконец, окончательную без глагольность:
Темно-синее небо без звезд,
В синих окнах – свое отраженье.
В этот вечер меж нами мост
С односторонним движеньем.
Он так хрупок, воздушный мост,
По нему – столько слов дорогих…
Темно-синие окна без звезд,
И свое отражение в них.
(1977)
А временем тем подошло очередное лето, и поскольку я в течение года ни в какие учебники не заглядывал, а извлек их из каких-то закромов за три дня до экзаменов, то наконец-то сдал всё (и даже сочинение). И выбрал снова географический, и поступил на вечернее, а днем работал все там же, и занятия, ясное дело, прогуливал, и письма из учебной части, что вопрос о моем дальнейшем пребывании рассматривается, получал регулярно. В этой связи по прошествии 6 лет учебы меня оставили работать на кафедре (наверное, чтоб хоть теперь стал ходить чаще!). А стихи стал писать все реже, но одно, по-моему, лучшее из всего написанного, создал-таки за это время. И снова про окна, только если раньше был вид изнутри, то теперь снаружи:
Солнце село в окна
Верхних этажей.
Потекли полотна
Древних миражей.
Показались замки,
Башни и сады,
И веков вчерашних
Ожили следы.
Статуи застыли
Стражей у палат,
Золотистей шпили,
Краше купола!
Шумен замок старый,
Празднует народ,
В танец входят пары,
И труба поет.
Спрятаны листвою,
Тропкой между ив
Рядом едут двое,
Головы склонив.
Цокают копыта
Вороных коней,
Старое, забытое
Говорит он ей.
Только все тусклее
Света полоса,
Только все слабее
Звуки, голоса.
Не видать, они ли?
Замерла труба.
Солнце заслонили
Зданий короба…
(1981)
Ну, пожалуй, можно еще одно вспомнить из того времени… Кто-нибудь скажет – детский сад! – и будет прав, конечно. Мягко говоря, не шедевр, хотя есть кое-какие удачные рифмы. Посвящено было девочкам из лифтовой службы, где я работал – в высотках-министерствах на тогдашнем Калининском проспекте. Они дежурили внизу в лифт-холле и возили на спецлифте всяких министров, их замов и всяких сантехников (которые себя хорошо вели, конечно, не всяких!).
Но ежели какая зараза в организме сидит, она же все равно рано или поздно вылезет!
Началось лет так через пять с общественной работы. Я тогда уже отучился и работал на родной кафедре в экспедиции по поиску золотых и прочих россыпей. Сидели мы очень удачно – далеко от начальства – в чердачном помещении в одном из боковых крыльев главного здания университета. Это очень способствовало вдумчивому и творческому подходу к работе. Но был такой замдекана, который не ленился периодически приходить на наш чердак к девяти утра и отлавливать всех опоздавших, каковых было всегда абсолютное большинство. А меня тогда выбрали профсоюзным лидером, потому что должен же был
И вот, перед тем же новым годом написал еще одно стихотворение, уже не для общественного потребления. О чем оно, не пойму до сих пор. Может быть, в преферанс проигрался, может, еще чего случилось, но до сих пор уверен, что какая-то важная мысль в нем была!
А потом случились конец лета и осень следующего, девяностого, года. Не мной замечено: чтобы максимально вдохновить поэта, надо загнать его в какую-нибудь безвылазную дыру, разлучить со всеми, о ком он думает, и чтоб делать ему там было нечего, и чтоб погода была максимально осенняя и противная. (Например, те, кто в школе учил литературу, возможно, помнят о таком местечке под названием Болдино). По аналогии, все написанное тогда, я потом без ложной скромности назвал циклом стихов «Исиканская осень».
На берегу речки Исикан в сотне километров от вышеупомянутого Февральска (да и от всякого другого жилья) среди бесконечных болот стояла база охотника старика Анисимыча. Так его звали, хотя на деле особо старым он не был, а был он зарождающимся предпринимателем. В одной из десятка избушек, лепившихся у берега, был устроен цех по переработке ягод, наемные рабочие, жившие в этих избушках, собирали в окрестностях голубику, Анисимыч ее давил, добавлял какую-то гадость, чтоб не портилась (сахар тогда уже ценился на вес золота), и отправлял полученный продукт куда-то на дальнейшую переработку. Надо еще отметить, что не такая уж это была и глушь: рядом проходил БАМ, был разъезд, и там раз в день останавливался местный бичевоз, аналог электрички, состоящий из тепловоза и двух вагонов – товарного и пассажирского. Бичевозом он назывался, потому что возил бичей, а кого там еще возить? (А бич – для тех, кто не знает – человек, который сейчас бы назывался мерзким новоязовским словечком бомж. Но тогда это слово звучало гордо, и расшифровывалось некоторыми знатоками как «Бывший Интеллигентный Человек», что часто бывало правдой.)
А в двух (потом в одной) из этих избушек обитал, возглавляемый мной, доблестный отряд «Бобры» Дальневосточной партии Комплексной геоморфологической экспедиции Географического факультета МГУ. (Во как длинно это называлось! Были еще отряды «Волков» и «Ежей», они обитали в других местах и, успешно выполнив предначертанное, уже в сентябре эвакуировались на зимние московские квартиры к ваннам и телевизорам. «Волки» – потому что их ноги кормили, «ежи» – потому что они и были ёжики, а «бобры» – потому что в лице начальника отряда отличались мудростью и тягой к рекам, по которым любили сплавляться.) Но мудрость мудростью, а техника техникой, и когда наш ГАЗ-66 отбыл буксиром на базу, а у дружественной экспедиции, обитавшей по соседству, вышли из строя все буровые, стало ясно, что предначертанного нам не выполнить никогда.
Ну и чтоб закончить затянувшуюся производственную тему – стишок из цикла «Исиканская осень», хронологически один из последних, в котором содержится предчувствие последствий всех неудач, а также точный диагноз, который автор поставил сам себе. (Провалом в памяти для автора остаются обстоятельства, при которых он попал в этот автобус, но для читателей это не имеет никакого значения.)
Пролог
Души моей безлюдное болото,
Дремавшее в незнании беды,
Как больно по тебе проехал
Впечатав гусениц следы!
Разрезан нежный моховой покров,
И беззащитно тает мерзлота,
И в колеях, как в венах рваных кровь,
Вода темна, медлительна, густа.
Острей кинжала, бур мне в сердце всажен,
Лишь знаки золота извлечены из скважин,
Не вскрыв золотоносного пласта,
Уйдет разведка в новые места,
Оставив раны заживать в глуши,
Окончив освоение души…
Действительно ли я был тем скитальцем, или нет, теперь сказать трудно, но с тех пор стихи почему-то перестали получаться. Последнее стихотворение с бессмысленным названием, где подвел бессмысленные итоги, я написал несколькими годами позже.
В чем плоть сугубого?
Теряя волосы и зубы,
Дополз до середины лет
И оглянулся на сугубый
В своей извилистости след.
С расстройства принял грамм сто двадцать,
Зуд недовольства заглушил
И вдохновению отдаться
Незамедлительно решил.
Но что? – капризное дитя,
Оно коварно изменило,
Чуть поманило, подразнило
И
Поспешно за уши извлек
Потешных этих кучку строк
И, облизнув сухие губы,
Скрипя, продолжил след сугубый…
И скрылся, в чаще, лопухах.
(середина 90-х)
На этом творческая биография кончается, продолжается пока биография вообще, но это уже неинтересно…
Прощай Сурен!
Твой, скорбящий профессор, Дмитрий Шевченко.
25 апреля 2023 года
[1] Портвейн «Кавказ». Эх, как вспомнишь! «Кавказ подо мною…» – ой, это, кажется, не я написал…
[2] «Иных уж нет, а те далече…» – и это вроде бы не мое…
[3] «Кто пишет в гору, кто – с горы…» – вот это я написал, но к этому мы подойдем позже…
[4] И вот это точно я написал: «Запах дыма в комнате темной, Пинк Флойд – сладострастная музыка, длительный стон, непрерывный, до самозабвенья телесный. Наслаждение без исхода, без конца, без освобождения, пощади, отпусти на свободу, сгинь, проклятое наваждение! В темной комнате – темные ласки, поцелуи тяжелые, длинные. В темной комнате – черные краски, только, белый и мягкий, дух винный! Винный дух, и не больше, все прочее – только музыка под руками…» – а дальше не помню! Пить надо было меньше!
